Іван ПРИЖОВ про кобзарство – 1862 рік

Людина складної долі й високого інтелекту, Іван Прижов знав жебрацьке та пияцьке середовище зсередини, досліджуючи його не лише з архівних джерел, але й з власного досвіду спілкування. У своїх працях Прижов висловлював немало революційних на той час думок, зокрема порівнюючи народні традиції та менталітет в Росії і “в Украйні”.

Прикметною, зокрема, є праця І.Прижова “Нищие на святой Руси”, видана у Москві 1962 року. Другий її розділ, про жебраків-співців, значною мірою присвячений українській кобзарській традиції. Цитуємо сучасною мовою за виданням: И.Г.Прыжов. Нищие на святой Руси. – Москва, 1862. – С.8-51. Виділення кольором – наше (Студія МИ).

Иван Гаврилович ПРЫЖОВ

НИЩИЕ НА СВЯТОЙ РУСИ

II.

Нищие певцы. Их народное значение. Народные певцы у кельтов, скандинавов, у южных славян и в Украйне. О народных певцах в Северной России. Белорусские волочобники. Нищие слепцы. Калики перехожие. Стихи калик. Сказки о нищих слепцах. Нищенство как ступень народной чистоты.

[Нищие певцы. Их народное значение]

Русские нищие разделяются на несколько классов, имеют несколько подразделений. Чтоб рассмотреть их и понять, мы для этого обратимся к древнейшему понятию народа о нищих; посмотрим на древний образ нищего, именно на нищего певца, и отсюда будем спускаться все ниже и ниже, к каликам перехожим, к обыкновенным нищим и так далее. Калики были нищими высшего разряда, и на них-то мы по премуществу и остановимся. Остановимся на каликах, чтобы посмотреть, сколько в них истинно народного, потому что, выросши на народной почве, они необходимо должны были унести в свой мир некоторые народные черты.

Природа, творя человека, творила цельное существо, способное развиваться всеми своими сторонами. И вот, на основании такого закона, мы, при входе в историю, встречаем человеческую личность, именно в таком полном и цельном образе, и притом со стороны самой светлой, в образе поэтическом. Общество тогда еще не было разделено на классы, где например, одному назначено заниматься литературой, а а другому пахать землю на литераторов, – тогда всякий человек, чем бы он ни занимался, любил поэзию и был поэтом только в силу своего человеческого достоинства.

Поэтические песни сопровождали человека на каждом шагу его жизни и особенно во время отдыха от трудов, и во время религиозных и народных торжеств. Так мы знаем, на древних пирах индусов певались великолепные стихи Рамаяны и Магабхараты. И наши предки выйдя из своей арийской прародины, вынесли с собою запас поэтических воспоминаний и поэтов, которые с тех пор сделались существенною принадлежностью каждого из европейских народов, к какому бы племени они ни принадлежали, к кельтскому ли, раньше других пришедшему в Европу, или к позднейшим германским и славянским племенам.

История застает эти племена еще в ту эпоху, когда весь мир, окружающий человека, являлся в обожествленном виде, и в центре этого мира стояли певцы, как глашатаи божественных словес, посредники между божеством и человеком. Отсюда и вещие певцы, которых вещие персты бегают по живым струнам, и живые струны рокочут вещую правду. Народный певец таким образом осенялся, в понятии народа, высшею благодатью и окружался светлым мифическим ореолом: “певца доброго милуют боги” – говорит краледворская рукопись.

[Народные певцы у кельтов, скандинавов, у южных славян и в Украйне. О народных певцах в Северной России]

Таким мифическим характером отличались древние барды кельтов. Мы встречаем в них главные, типические черты позднейших германских и славянских певцов, черты сохранившиеся, например, в Украйне до нашего времени. Вместе со слабыми остатками кельтского племени, уцелевшего на двух клочках Англии и Франции, дожили до нашего времени и древние барды. Так на празднике, данном в 1839 году французскими кельтами своим валлийским братьям, присутствовал слепой бард, импровизировавший стихи в честь великого кельтского племени (Рус. Вест. 1857 т. XI. Совр. Лет. 89 Contes Bret. Villem. 1. 2 ed, preface). Эти барды, как и славяно-германские певцы, были хранителями основных народных верований, и путем литературных памятников дошли до нас песни и изречения бардов о разных нравстенных и религиозных вопросах. (Pictet. Les myst. des bards. 1856 Les poemes des Bardes Villemarque 1860).

Барды были любимыми детьми своего народа. Так бретонцы, обращаясь к слепцам нищим, расточают им самые нежнейшие названия: это для них друзья и божьи братья, это pautres cheris народа (Ch popul. de la Bret.). В скандинавских и древнегерманских певцах мы встречаем уже мифическую личность певца в полном и законченном развитии, находим ее в связи с самыми основными космогоническими верованиями германцев.

В скандинавских сагах упоминаются два таких певца: Браги и Квасирь, два вещих мужа, ходившие по свету для проповедования мудрости. Браги происходил от божественных Асов, и также считался сыном Одина, как Сага, богиня поэзии, считалась его дочерью. Полнее гораздо образ Квасира, созданного из слюней Асов и Ванов (т.е. германцев и славян) и убитого злыми карлами, которые сделали из его крови божественный напиток, способный вдохновлять поэтов. Мифические черты этих вещих людей перешли потом на бесчисленных скандинавских скальдов, являвшихся на пирах, в общественных и частных собраниях.

Как поэзия, по народным верованиям, шла от Богов, так и самые певцы получали божественное происхождение. Такому светлому понятию о певцах не мешала и самая слепота некоторых из них. Слепота ничего не имела в себе страшного и мрачного, как и самый их бог Один, имевший один только глаз. Поэтому народные певцы считались не только глашатаями вещих словес, провозвестниками счастья, но и служителями богов, и если, с одной стороны их окружали любовь и сочувствие народа, с другой сопутствовали им почтение и уважение (Grimm. Myth. 861). Скальды играли на арфах и пели о подвигах героев, но кроме них пели и гости, потому [как] пение всякому было почетно, всякому доступно. То запевала дева, словно лебедь белоснежный (gunnarslagr, str. 3), то сам король брал у певца арфу и пел.

По скудным известиям о жизни разных скальдов можно догадываться, что они состояли при королях, как должностные лица, и, следовательно, были певцами княжескими. Так в одном месте упоминается о двенадцати певцах, служивших у короля. Другие же певцы ходили с места на место, посещали далекие страны.

Певцы считались равными героям, были людьми благородными (edel spielman), на королевском пиру занимали одно из почетных мест, и пользовались всеобщим уважением. Так, говорит сага, одному певцу Изунгу король подарил свой золотой перстень, полученный от матери, да еще одежду из пурпура с золотом – свое королевское платье, да еще каждый из гостей дал певцу по марке или по две (Raszm. Heldensage. 443).

К перехожим певцам принадлежали [также] слепцы, слепые уличные певцы, которые также рассказывали народу о делах его предков (Grimm. Heldensage. 376, 399, 175).

Здесь не место распространяться о связи скандинавских преданий о Браги и Квасире с подобными преданиями славянскими, но заметим, что у обоих этих племен существовали одни и те же верования, и личность славянского певца окружена была тем же самым мифическим светом, как и у скандинавов. Вещие певцы жили у князей, если только в древности были князья, и бродили по жилищам, вдохновляя народ на великие подвиги. По всем вероятиям, они были известны и другим народам, и поэтому к одному месту из сатир Ювенала (сат. XVI, 3 стр.), где говорится о бардах и друидах, Схолиаст прибавляет: друиды, т.е. славяне – Druidae i Slavi. (Diffenb. Orig. Europ, 246). Таковы-то были три славянских певца, которые в 590 году, с гуслями в руках, зашли во Фракию к императору Маврикию (Theophyl. Hist., VI, II).

Народные певцы представляли собою видимую духовную связь между различными славянскими племенами, жившими около тихого Дуная, и тем более, что тогда певцы и песни разных племен имели много общего между собою, родного, пели, может быть, об одних и тех же предметах (см. Очер. Бусл. 1 390). Здесь, на славянском юге и потом у южноруссов развилась до высокой степени совершенства славянская поэзия. Еще в кочевом быту южный славянин не мог обойтись без песни, и бандура и кобза были принадлежностью всякого человека, жившего на коне, отчего в одной песне и называются они подорожными. В украинских песнях сохранился нам следующий образ кочевника певца, казака-бандуриста:

Ой на татарських полях,
На козацьких шляхах,
Не вовки-сіроманці квилять-проквиляють,
Не орли-чорнокрильці клекочуть і під небесами літають:
То сидить на могилі козак старесенький,
Як голубонько, сивесенький,
У кобзу грає-виграває,
Голосно співає…
………
Будуть мене вовки-сіроманці зустрівати,
Будуть дідом за обідом коня мого заїдати.

Кобзо ж моя, дружино вірная,
Бандуро моя мальованая!
Де ж мині тебе діти?
А чи у чистому степу спалити?
І попілець по вітру пустити?
А чи на могилі положити?
Нехай буйний вітер по степах пролітає,
Струни твої зачіпає,
Смутнесенько, жалібнесенько грає-виграває.

(Зап. о Ю. Р. 1. 187) [Куліш Пантелеймон. Записки о Южной Руси. – Т.І. – С.187.]

И эта бандура, сопровождавшая еще кельтов на длинном их переходе из Азии через всю Европу (Chants popul. de la Bret, XXXIV), сохранилась до сих пор, кроме Украины, еще у болгар под именем гуслы.

Народные певцы у болгар и сербов – нищие слепцы, как и в Украйне. В Болгарии ими населены город Битола в Македониии и село Балдево в Тракии, в Филлипольском округе. Отсюда и названия балдевский просек, битольский просек, и пословица: зачервил са като балдевски просек, т.е. покраснел, как балдевский нищий. Промышляя пением, они ходят по селам и городам, поют и сбирают милостыню. Они поют народу о Марке Кралевиче, болгарском народном герое, о его войнах с турками, венгерцами, дукатинцами и латинцами; они поют народу о прошедших его судьбах, как сербские певцы о Коссовской битве. И, слушая их, старушки плачут, дети воспитываются, а старики, почесывают чубы, заряжают винтовки и идут в горы.

Очень редко встречаются у них духовные стихи, и новейший издатель этих стихов, г.Безсонов напрасно старается обратить сербских и болгарских кобзарей в калик перехожих.

Южнорусская песня развивалась на братских, народных пирах, сохранившихся в великорусских беседах, а потом на княжеских пирах. На этих пирах, по словам былин, раздавались звончаты гусли гусляров, играли и пели скоморохи, гудошники и слепцы, бывшие еще тогда певцами народной славы. Начинал, говорит былина, гусляр по струнам похаживать, и голосом поваживать, все пртимолкали и слушали; окончилась песня:

Нацяли гудосьников удобривать,
И вином-то их стали попаивать.

Из этих певцов южнорусского племени вышел в XI век знаменитый певец Боян, память о котором сохранило нам Слово о полку Игореве. Боян – певец княжий, Святослава и его детей Романа и Олега (1076 – 1115), был представителем старых словес (т.е. преданий) славянского племени, был соловьем старого времени, как его называет певец Слова о полку Игореве, достойный преемник Бояна. Боян, говорит Буслаев, был житель лучшей образованнейшей страны, именно южной Руси. Вместе с особенностями южной речи и поэзии на нем отразилась и ранняя образованность той страны, и в то время, как на Волге, на Шенсне и на Белоозере кудесники творили разные чудеса, а в Новгороде волхвы собирали около себя народ против князя и епископа, наш югорусский певец был уже другом князей, и не только прославлял из подвиги, но и осуждал усобицы. (Очер. 1. 399).

Певец Игоря (1185 – 1186), переносящий свои думы на историческую почву, и Нестор, вносящий в летопись поэтические предания народа, были лучшими представителями просвещения южной Руси до конца XII-го века, и указывали на прекрасное будущее впереди. Но с передвижением истории на север, перешли туда и киевские поэтические предания. В северной жизни народ разошелся с остальным обществом, старинная песня замерла, но и сам народ не мог сохранить вполне свою первоначальную чистоту, и вместо народного певца вислал из среды себя калику перехожего. Киевская Русь разошлась по областям и потом перешла в Москву, и затем, в лице староверов, в болота и леса Олонецкой губернии. И подобно тому, как в берегах северного моря находят остовы допотопных мамонтов, спасшихся от всеобщей гибели, так в Олонецкой губернии открывают теперь окаменевшие киевские былины, унесенные народом от древнерусского разгрома.

Южная Русь, напротив, продолжала свою народную жизнь, развивала далее древние поэтические предания, и во всей целости сохранила до наших дней образ народного певца. В нынешних украинских слепцах-старцах мы находим все черты древних славянских и германских певцов, и эти черты мы проследим по драгоценным заметкам, изданным Кулишом в Записках о Южной Руси.

Украинские слепцы-старцы – это или неспособные к земледелию работники, или нищие, сохраняющие из поколения в поколение народные думи и предания. Они певцы и вместе музыканты. Призываемые народом, они ходят по хатам и поют, получают за это плату, и часто, нажив деньгу, сами покупают хату с огородом, обзаводятся женою и детьми, и платят подати наравне с другими крестьянами. Песня и музыка не мешают им заниматься ремеслами, напр. вить веревки, вязать крестьянскую упряжь, и т.п. Некоторые же, приобретя хату, заводят школу певцов. Такие хозяева старческих ватаг носили прежде названия старечих королей.

Главная принадлежность украинского слепца это его музыкальные инструменты, редко – лира, род скрипки, а чаще всего кобза или бандура, отчего они и называются кобзарями и бандуристами. Это не мертвые и часто тупые фигуры великорусских калик, поющих о том, чего они не понимают, – нет, это живые люди, с живою душою, болеющие и страдающие, страдающие до того, что плачут, когда поют. Певец дум, говорит Кулиш, часто бывает растроган содержанием песни; его голос дрожит более и более, и, наконец, рыдания прерывают на несколько минут и пение, и музыку.

Песни и думы его – его драгоценность. Всякого встречного певец угостит семинарским псалмом или чечоточкою (Зап. о Юж. Р. 1. 100), и только с приятелем и близким человеком поделится старинною, дорогою ему думою. Поэтому кобзарь поет не оттого, что песни – его промысел, а в силу своей поэтической природы: он не может не петь, он в песне отводит свою душу. “Іноді і вночі встану – граю собі, граю…” – рассказывал один из кобзарей.

Малороссийские нищие, говорит Кулиш, занимают первое место по развитию поэтических и философских способностей. (Сравни: Chants Pop. de la Bretagne, Ville-marque, 3-e ed. t. 1-er, XXXII). Они почти все слепы. Немногие из них поступают в разряд нищих, т.е. собирателей милостыни, по какому-нибудь калечеству (в Великороссии решительно все); еще меньше – по лукавству и охоте к праздношатательству. Лучшие из них живут в деревнях, где их все знают. Города решительно портят нравственность нищих (Кул. Зап. о Ю. Р. 1. 43).

Это передовые люди своего сословия, прибавляет Жемчужников. Они принадлежат к тем честным беднякам, которые, несмотря на свою нищету и безграмотность, бодры духом, свежи чувством и разумом, которые трудом заработанный грош тратят не на облегчение вопиющей своей бедности, но отдают его на обучение грамоте какого-нибудь близкого (Осн. 1861. VIII. XVII. 2). Кроме того, это все люди глубоко религиозные, чуждые грубых суеверий, преданные церкви (З. о Ю. Р. 1. 46-50), чего и тени нет у северного калики перехожего. Душа их исполена глубокой нежности, и лучшая отрада для них ласкать детей и играть с ними (ib. 1. 66).

С Киевской Русью, передвинувшейся на север, ушли туда и киевские былины, и в памяти украинского певца сохранились только те, которые ближе были к жизни, как например, предания о золотых воротах в Киеве, о морских походах Руси под Византию, об Олеше Поповиче. Но зато вся последующая история Юга, со всеми ее радостями и страданиями, жива в украинских песнях, часто имеющих цену летописи.

Дух же, проникающий все эти думы и песни, – это любовь к матери Сечи (Січ мати)и к отчизне-Украйне, которую певец любит больше всего, и любит наравне с последней украинкой, которая также в своих песнях поет о милой Украйне. И если после песни украинскому певцу остается что-нибудь еще дорого – так это его бандура, неразлучная его спутница, поверенная его дум, его вздохов, – бандура, разгоняющая всеобщую тугу и сопровождаемая всеобщими благословениями.

Так плачет бандурист, принужденный расстаться со своей бандурой: “Ти ж була моєю втіхою, ти ж розважала мене у всякій пригоді. Багато людей вельможних, багато лицарства славного і всякого народу православного слухали твоїх пісень! Де ти не бувала, якої пригоди не дознала? Чи раз ти мою голову і з шинку визволяла? Чи раз же ти в заставі лежала, то й нігде ж ти не застряла! А тепер довелось мині з тобою розлучатись, за чотири карбованні рублі тебе в чужі руки оддавати, то й по вік вішний, може, тебе не видати!…” (ib. 1. 199).

[Белорусские волочобники]

На севере, куда мы теперь переходим, народ сохранил древние киевские былины и побывальщины почти в том виде, как они создались, и только на мотивы их они пели о Гришке, о Грозном, о страдалицах-царицах и царевнах и т.п. С большею жизнью сохранились песни обрядные и праздничные, для пения которых певец-народ принимал характер древнеславянских певцов. Таковы, например, песни (колядки), распеваемые во время коледы.

Лица, поющие колядки, называются в Белоруссии волочобниками от сл. волочиться, т.е. ходить с места на место с пением, иначе – перехожими. Волочобники – это [также] певцы, которые ходят с пением по деревням в ночь с воскресенья та понедельник Пасхи (Ср. Памят. Нар. Б. Болг. 1. 210, 216). Они приносят мир и счастье дому, и хозяева ждут их, как благословенных гостей. Певцы набираются из крестьян, ходят партиями (ватагами) от 8 до 20 человек. Глава партии починальник – мужик зажиточный и богатый, и он начинает песни, а подхватники подхватывают; он же и получает подаяние, которое собирает особое лицо, называемое мехоношей.

Вместе с певцами ходят и музыканты, одна или две скрипки и дударь. Как странствующие певцы бретонцев, подойдя к двору, стучатся и посылают хозяину благословение, и если отворят им, то входят, иначе проходят мимо (Chants Pop. de la Bret. XXXIV), так и волочобники, подойдя к дому, стучатся в окно, приветствуют хозяина и становятся в полукруг; в середине починальник, и он затягивает первый стих, а подхватники припевают, затем поется второй стих и т.д. Во время пения подхватники хлопают в ладоши, а запевала сопровождает свои слова приличными телодвижениями. По окончании пения, из среды певцов выделяется один и говорит хозяину приветствие. (Пантеонъ, т.III; Русс. Дневн. 1859. 101).

Эти волочобники и другие праздничные певцы представляют теперь последние следы народных певцов в северной России; народный же певец, как самостоятельный деятель, здесь совершенно утратился, так что история не помнит ни об одном из них, и Кирша Данилов, если он только принадлежал средней или северной России, кажется каким-то случайным, исключительным явлением. Но с замиранием личности народного певца, и с происходящим от этого замиранием народной жизни, в то же самое время под влиянием книжным, под влиянием грамотника древней Руси, преимущественно Московской, возникает на поверхности русской жизни мрачный образ калики перехожего.

[Нищие слепцы. Калики перехожие]

На нищих перешли черты древних мифических лиц, и поэтому сами нищие явились хранителями некоторых вещих словес древнего времени. В преданиях всех индоевропейских племен мы встречаемся с богами, которые путешествуют и странствуют по земле. Так в песнях Эдды ходят по земле Один, Гонир (Hoenir) и Локи, и принимают на себя различные образы. В позднейших преданиях, эти древние странствующие существа принимают христианские названия и обращаются уже прямо в нищих.

Это последнее предание составляет существенную сторону русских народных легенд, а иногда и сказок. Так, например, в одной украинской сказке, Иван Голик, владеющий нездешнею силою, братается с нищим и делается калекою. (Зап. о Юж. Руси. 2. 76). И на том же самом основании, как небесные силы, с которыми бьются богатыри и погибают, как эпитеты святая Русь, святорусская земля и пр. (Буслаев. Р. Вест. XXXVIII. 1. 49. 51.), означают не христианские, а древне-мифические понятия, так точно и нищий, – как святой человек, имеющий святое происхождение (см. ниже) должен быть понят в древнейшем мифическом смысле, как и понимает его народ.

На основании этого мифического происхождения получают значение и все принадлежности нищего: сума Лазаря – святой кошель (Bettelsack), милостыня Лазарю – святая милостыня, палка Лазаря – нищенский посох (Bettelstab), который однако у нищих часто бывает набит деньгами. (Аф. Ск. 6. 122).

Наконец, можно думать, что на образ нищего прямо перешло какое-нибудь древнее мифическое существо, и поэтому в настоящее время видимое сострадание к нищему часто ничто иное как тайное сочувствие к забытому по имени богу. (Ср. Grymm. Myth. 862. пр. 2-е). Таким образом калики перехожие, как древние мифические лица и как певцы вещих глаголов, сохранили до наших дней, донесли по памяти, как они сами говорят (песни Кирьев. 2. 275), древнейшие космогонические предания о сотворении мира, и сохранили даже самую древнюю форму предания, именно загадку, которая составляется из вопросов и ответов. В каликах перехожих сохранились некоторые черты древних славянских певцов, которые мы легко заметим, освободив их от древнерусской отделки.

Старинная песня о сорока каликах с каликою, записанная Киршею Даниловым, говорит, что калики выходили из Ефимьевой пустыни, из монастыря Боголюбова, но это известие должно понимать гораздо общее, т.е. что калики жили преимущественно около монастырей, и у монастырских ворот было главное порище их деятельности. Ходили они артелями по сорока калик с каликою, во главе артели (ватаги) стоял атаман, которого выбирали в кругу. На каликах надеты были сумки и подсумки, в руках у них были клюки. Придя на место, они становились в круг, клюки-посохи в землю втыкали и на них вешали сумочки.

В этих наружных признаках калик перехожих мы находим, без сомнения, черты древних славянских певцов, и точно такие же намеки на старинную нравственную чистоту певцов мы можем видеть в названии калик удалыми и дородными молодцами, и в том, что у них очень строго наказывались грехи. Калики перехожие, продолжает песня Кирши Данилова, были удалыми и дородными молодцами, и водились за ними грехи – воровство и женский блуд (рассказывается в духе древней Руси), а потому в каличьей артели был положен устав:

Кто украдет, или кто солжет,
Али кто пустится на женской блуд,
Не скажет большому атаману,
Атаман про то дело проведает, –
Едина оставить в чистом поле
И окопать по шею в сыру землю.

Ходили они по селам и деревням, по городам и пригородам, и собирали милостыню, чем бы, по словам песни, молодцам душу спасти. Вещий голос древнего певца слышится в зычном крике калик. Этот крик, которым они прошают милостыни, так силен, что от него

С теремов верхи повалялися,
А с горниц охлопья попадали,
В погребах пития всколебалися.
(Безс. Кал. Пер. 1. 10).

Брали они милостыню не рублем, не полтинами, а целыми тысячами. Заходя в боярские и княжеские терема, садились за стол, им подавали вино и сладкие кушанья, они ели, пили, потешалися. Таковы древнейшие черты общего наружного вида калик, указывающие на то, что в древности они были истинными народными певцами.

Но этим и ограничивается их родство с народом, и во всем остальном, т.е. в личности калик, в духе, проникающем их песни, и в том, как народ понимает калик, – они чистейшее произведение древней Руси, где мифические верования получили мрачный, дьявольский характер, где в слепоте видели связь с нечистыми силами, и самые певцы сделались представителями нечистой силы. Как из уродов, на основании народных поверий, выходили юроды, юродивые, так из калик – калики перехожие.

На основании довольно темных для нас древних верований, когда слово бог имело более частное значение, всякий человек, лишившийся зрения, языка, членов тела, переходил поэтому в ведомство бога, ему благоприятствовали вышние силы, он делался убогим (чешск: ubozatko, nebozatko, nebozak, nebozez, nebozka; укр: небога, неборак, небожник; русс: небога). Но когда народ стал видеть в калечестве присутствие враждебной силы, когда стали делать заговоры от слепого знахаря (А. Ю. Св. Калач. II. VI. 1-7), то и самое слово убогий было перенесено на дьявола.

Прежние слепцы с их вещим значением обратились в провидош, как называются лазари в Каргополе (Ол. Г. Вед. 1857. 26-27), и в Вологодской губернии, просить милостыни то же, что кликать. (Оп. Обл. Слов). Отсюда нищие, получающие силу отыскивать некоторые травы, например, траву нечуй-ветер, а встреча с нищим слепцом, или, как сказано в одной рукописи, кто слепца стрячет, считалось дурным предзнаменованием (Щапов о расколе. 750).

Эти-то мрачные, слепые нищие, жившие только для сбора милостыни, которую они сбирали, распевая Лазаря, сами стали называться Лазарями. Отсюда переносное значение, по которому лазарями называются все, надоедающие своими просьбами, канючащие, притворщики: “Полно лазаря-то петь”, – говорят. Лазари не знают ни песен, ни исторических былин, поют одни стихи.

[Стихи калик]

Стихи калик изданы недавно г.Безсоновым, который почему-то назвал каликов калеками (Калеки перехожие, сборник стихов и изследование П.Безсонова. Ч.I. вып. 1. 2. 3.). Безсонов преклоняется пред каликами с каким-то благоговением. Для него ничего не существует выше калики. Он видит каличьи черты в позднейших преданиях об Илье Муромце, а Илья Муромец у него представитель народа, поэтому каличий дух есть, по Безсонову, ступень народного развития.

По нашему, если это ступень, то ступень самая низкая, на которой народный дух, народные предания являются, как мы сейчас увидим, в самом искалеченном виде. На этой ступени калики сходятся с морельщиками, скопцами и самосожигателями (См. Сбор. Русских духовных стихов, составл. Варенцовым), но, несмотря на все это, Безсонов любит их с какой-то врожденной страстью: “С ранних лет, – говорит он, – останавливал я внимание на этих лицах”.

Собрание стихов калик перехожих у Безсонова, по его словам, превосходит тысячу, и все они, по большей части, принадлежат средней и северной России, на которой древняя Русь оставила такие твердые следы. Напротив, в Украйне, где, как мы видели, сохранился во всей чистоте древний образ народного певца, калики почти неизвестны, а если бывают там, так это захожие с севера. Безсонов сожалеет о большом недостатке у него каличьих песен из Малороссии, и думает, что при обилии этих песен для прочих ветвей Руси и всего православного славянства было бы горько и досадно только здесь (т.е. в Украине) остаться в нищете, и призывает к содействию всех молодых (?) украинцев.

Но, во 1-х, кого ни призывайте, г.Безсонов, никто никогда не пришлет вам украинских каличьих стихов, потому самому, что они не существуют. Во 2-х, все, которые не считают каличьи стихи за своеобразные и самобытные произведения народного творчества (Безс. Кал. Пер. 1. 1), искренно обрадуются, узнав, что украинский народ до того умел сберечь себя, что у него нет ни калик, ни каличьих песен, а есть благоуханные женские песни, есть исторические думы, да еще чистые народные певцы, подобные сербским старцам-кобзарям, поющим о Коссовской битве, и болгарским старцам-гуслярам, рассказывающим о Марке Кралевиче.

Стиль каличьих духовных стихов, говорит проф. Буслаев, упорно остановился на романской варварской эпохе, и только закоснел, будучи скован теологическим началом, которому Византия строго подчинила поэзию и искусство (Русс. Речь. 1861. №26). В них место былевого творчества заменило книжное предание, а древние верования получили мрачный, дьявольский характер. Что же касается до художественного значения каличьих песен, то об этом лучше всего говорят сами песни, перешедшие мало-помалу в грубые вирши, даже неспособные к чтению.

Вместо светлого содержания народных песен, в стихах калик преобладает сила злая, сила змея, змеища, змея Горынища, муки зміиныя, что далее развивается в антихриста, приближение которого ожидается ежеминутно:

Скоро нам будет тое времячко злаго антихриста,
Время на три года будет и на шесть месяцев.

Человек на каждом шагу видит прелестнаго врага и діявола, и злой враг орудует всей человеческой жизнью, он даже уничтожает самодержцев:

А злый ненавистник враг,
Властолюбец богомерзкий,
Не может зрети самодержцов:
Вложи в зависть Святополка
Убить Бориса и Глеба
(Кал. Пер. 3. 666).

Вечная борьба с нечистыми силами далее переходит во вражду ко всему, что только возбуждало неудовольствие древнерусского грамотника, но о чем народ иногда и не слыхал. Мифическое предание о земле, принимающей кровь, обращается в землю, пожирающую кровь жидовскую, а отсюда Ироды, силы жидовскія, бусурманскія, проклятые жиды, и проч., от чего надо очищать землю святорусскую (ib. 3. 543).

В том же духе идет плач о народах, захваченных дикими людьми, и заключенных в темницах, и проклинаются Мамаи и т.п.

О злодей, собака, неверный Мамай царь!

За Мамаем царем той же участи позвергаются Диоклитианы, безбожни Еллини, а далее раскольники поганы, чего уж никто не сыщет в чисто народной литературе:

О Русь, о Русь, прекрасная страна!
В тебе живут татары злые,
Ругаются святыне раскольники поганы.

Отсюда же, как необходимое следствие, и скрежет зубовный, и песни гробам:

Вы, гробы ли, гробы,
Привычные нам домы.
(Сб. Русс. дух. ст. 25, 56, 57, 42)

Но, проповедуя народу вражду к раскольникам, калики-перехожие сами держались многих раскольничьих учений. Так, например, они поучали о спасении в пустыни. Бегство из городов и сел и блуждание по свету, обусловливаемые то нуждами земли, то известными гражданскими обстоятельствами, представляют одну из замечательных сторон древней Руси. Бегство народа прежде было или простым передвижением с места на место, или молчаливым протестом, но с конца XVII века оно стало обращаться в аскетическое учение о пустыне.

При посредстве различных писаний, возник в обществе образ пустыни, влекущей к себе асякого живого человека. У раскольников появилась секта странников, главным догматом которой было бегство от антихристова владычества, удаление от семейства и странствовать в лесах и пустынях (Макар. Ист. Раск. 306). Дух же этой секты, существовавший задолго до расколов, проникал всех, и раскольников, и не раскольников. Пойти в пустыню, где наши отцы угодили Богу (Кал. Пер. 1. 256), сыскать там старца, сделаться от него светозарным, и, оставив той злобный мир, стать дивіим зверем, и тем спасти свою душу, – таков был идеал древней Руси, воплотившийся в образе Іоасафа царевича.

В дальней долине стоит прекрасная пустыня и некий Іоасаф царевич оставляет свой богатый дворец, отца, мать, и бежит в пустыню в младых ретах потрудиться, и тем подражать Христу:

Тебе, Христе, подражаю,
Нищ и бос хощу быти,
Да с тобою могу жити
(ib. 1. 260).

[…]

Тому же книжному влиянию и тому же аскетическому духу обязаны своим происхождением стихи о Лазаре, и об Алексіе Божьем человеке. Алексей Божий человек также оставляет в свадебную ночь свою молодую княгиню и отходит в иную землю за батюшкины грехи помолиться, за матушкины труды потрудиться, и делается убогим: влас долгій,

Красота в лице его потребишася,
Очи его погубишася,
А зреніе помрачишася.

Тем же самым странническим и плачевным характером отличаются и стихи об Іосифе прекрасном.

Гораздо важнее для нас, посторонних исследователей, а не для народа, который тут ничего не находит, древнейшие космогонические предания славян, сохраненные каликами в стихах о голубиной книге. На лица же Св.Егория и Св.Николы народ перенес какие-то древние мифические лица, точно так же, как и на Св.Дмитрия Солунского перенес он какое-то лицо героического периода. Но стоит лишь сравнить хоть предания о голубиной книге, сохраненные каликами, с подобными преданиями германцев, то легко увидать, сколько в последних сохранилось жизни, свежести и величайшей художественности, и как первые отупели от византизма.

Таким образом, стихи калик, проникнутые книжным, древнерусским духом, навевали на народ одну тоску, не принося ему ни нравственной энергии, ни какой-либо отрады в будущем. Поэтому в народе к каликам прислушивались только одни нравственно-больные, только одни совершенно разбитые сердца; здоровые же отвращались от них, гоняли их от себя. И, кажется, что это отвращение чувствовалось не только людьми, но и самыми деревенскими собаками, – злейшими врагами калик. С одного конца вошли в деревню калики, а на другом – собаки уж подняли головы и сбегаются, и страшным лаем провожают калик до другого конца деревни, и долго еще потом ворчат, хотя калики давно скрылись из виду.

Тупое повторение заученных фраз, соединенное с попрошайством, губительно действовало и на калик, и из них вырабатывались самые грубые личности со всевозможными пороками. Великорусский народ иначе не понимает блуждающих нищих, как ворами и мошенниками.

[…]

[Нищенство как ступень народной чистоты]

Говоря о народных певцах и о каликах, мы не имели ни малейшего намерения проследить историю народного певца; такая задача не по силам нашим. Мы ничего не сказали ни об индивидуальных отличиях народных певцов по племенам, ни об отличиях княжеских певцов от народных; мы не указали на то, о чем именно пели певцы у различных племен и в различные периоды истории. Наконец, мы не видали различия певцов по характеру их быта, например, что школы, где воспитывались калики перехожие, очень мало имели общего с средневековыми школами духовных певцов из сирот, о чем говорится у Дюканжа под словом cantores, и что те и другие школы совершенно не были похожи на украинские школы кобзарей. Но если б и захотели мы проследить все эти и подобные им вопросы, то должны были бы отказаться, за недостатком сведений и материалов.

История русского народа – terra incognita, древний быт славян – тоже, некоторые славянские племена, как например, болгар, мы знаем только по имени, – и при таком положении науки многого не сделаешь. Поэтому в нашем труде мы ограничились указанием самых простых фактов.

Мы указали, например, что народные певцы проходят с народом через всю его историю, и там, где они сохранили свое народное значение, там цела, чиста и свежа самая народность и светла ее будущность. Там только могут совершаться такие явления, что народный кобзарь, как Шевченко, в одно и то же время и полный представитель народа, и вождь его на пути добра, и лучший поэт просвещенного общества.

Но там, где народные певцы изменили народному духу, вместе с певцами искалечиваются и общество, и народ. Тут уж великое счастье, если явится и Кольцов, оплакивающий свою печальную участь и известный потому только на городских площадях, но совершенно чуждый народу.

Не слыша песен, трогающих сердце и пробуждающих дух, народ опускается ниже и ниже. Так известно, что русский народ вообще враг нищенства и побирушества, что это вообще здоровый, честный и гордый народ, но зато – в частности – в Украйне очень редкий решится нищенствовать, а в Великороссии, во многих местах, нищенство обращается в привычку, в болезнь.

[…]

Для нас прикметно, зокрема, що:

1. Слов’янські співці VI ст. в руках мали гуслі.
2. Прижов також розрізняє бандуру і кобзу.
3. Спірну думу про козака-бандуриста він не називає думою, а лише піснею.
4. Бандуру у болгар називають гуслами.

Книга Івана Прижова “НИЩИЕ НА СВЯТОЙ РУСИ” (оригінал), 1862 − PDF − 6,5 Mb